На следующее утро эшелон тормознули на какой-то станции. Установилась не сезону студёная погода, за двадцать градусов, даже удивлённые ранними холодами птицы, казалось, примёрзли к ветвям деревьев и крышам домов, а пузатые голуби не разгуливали по перрону в поисках чего-нибудь съестного. Однако люди не замёрзли, вдоль путей ходили станционные рабочие, из теплушек выскочили покурить на свежем воздухе красноармейцы, и несколько одиноких торговок предлагали бойцам свой незатейливый товар.
Воеводов тоже вышел, свернул «козью ножку», пайковые папиросы кончились накануне, и теперь он, как и все, обходился самокрутками. Сам железнодорожник, он с неожиданным для себя любопытством оглядывал станционное хозяйство и людей, его обслуживающих. А там все были заняты делом, один путеец шёл и стучал молоточком по колёсам,другие суетились около водонапорной башни. Паровоз заправляли водой, и можно было свободно, не ожидая громкой, переливающейся на все тридцать три дублирующих голоса, команды «По вагонам!», пройтись по мощёной булыжником платформе, поизучать деревенский товар в лотках и корзинах и, чем чёрт не шутит, сторговать что-нибудь у закутанной в три платка тётки с худющим лицом. Начфин выдал оклад за два дня до отправления, поэтому красивыми серыми купюрами с лётчиком Воеводов был обеспечен, имелась даже пара десятков синеньких двадцатипятирублёвок.
- Сушёные яблоки! - кричала надрывно пожилая женщина.
- Солёные огурчики! - вторила ей другая.
Ни то, ни другое не интересовало Павла Петровича. Он подошёл к старухе с вязаными варежками. Сам удивился, кому она продавала свой товар, здесь теперь, кроме воинских эшелонов вряд ли кто останавливался, а солдат снабжали уставными рукавицами. - И кто же у Вас покупает варежки, - неожиданно для себя поинтересовался Воеводов, поздоровавшись с бабулей.
- Знамо дело кто, твой брат, служивый, как ты, вон у тебя есть что на руки одеть, а вчерась поезд проходил с грузинами аль армянами какими-то, так у них и шинелишки были тонкие, а варежек-то и вовсе не видели они. Очередь ко мне стояла, всё что навязала за два месяца, продала, домой бегать пришлось. Я им тока сказала, вы, болезные, подождите, я сичас, так они и подождали.
- Ну у наших-то у всех есть чем руки согреть, это Вы зря на морозе стоите.
- Так мы в здании греемся, пока эшалона нет, да и не только варежки у меня, вон и носки вязаные, погляди, твой размерчик тоже имеем, - сказала торговка, бросив взгляд на новенькие валенки лейтенанта.
- Спасибо, бабушка, я лучше чего другого присмотрю.
- Ну смотри, внучок, смотри, - несколько обиженно-ехидно напутствовала продавщица (она всего-то лет на двадцать старше «внучка» была, только жизнь состарила больше) и тут же заголосила надрывным и переливистым бабьим голосом, каким обычно тянут заунывные, но местами взрывные песни на деревенских посиделках.
- Варежки, носочки вя-я-яза-а-а-а-ные, падха-а-ди, налетай, забира-а-й, только деньги мне дава-а-й!
Воеводов огляделся вокруг, бойцы всё так же неспешно сновали или задумчиво покуривали на перроне, а паровоз уже закончил заливать воду и вовсю чихал паром из-под больших колёс, крашеных в красный (спицы) и в чёрный (обода) цвета. Ещё немного и прикажут рассаживаться по вагонам. Но пока команды не дали, можно было вдохнуть свежего воздуха, несмотря на пронизывающий холод — всяко в теплушке отогреешься.
Тут он узрел маленькую девчушку с косичками, торчащими из-под взрослой, нахлобученной ниже бровей шапки на другом краю короткой платформы. Она стояла у самого первого вагона, явно предлагая какой-то товар нескольким красноармейцам, высунувшим головы из деревянного корпуса теплушки. Небольшой такой силуэт во взрослом, до пят, тулупе вертелся во все стороны, выкрикивая непонятные на расстоянии слова. И что-то до боли знакомое показалось Павлу в стеснённых одеждой жестах, в движениях девочки, хоть и скрытых тёплой амуницией. Павел напряг память, пытаясь сообразить, кого ему напоминает девочка своими быстрыми, зазывными выбрасываниями рук.
И вдруг его озарило: «Нет! Не может быть! Такого не бывает!» Руки юной торговки двигались совсем как ручонки Нины, его старшенькой, когда она рассказывала папе какую-нибудь очень важную, по её мнению, историю, например, о последней стычке с соседским хулиганом Петькой. Воеводов потряс головой, как будто пытаясь отрешиться от нахлынувшего наваждения, присмотрелся ещё раз - сомнений не могло быть, девочка махала ручками совсем как Нина, картинно выворачивая ладони на самом излёте выброса руки.
Словно очнувшись от внутреннего ступора, Воеводов рванул с места, почти бегом, в сторону девочки, но тут пронзительно-предательски кто-то прокричал «По вагонам!». Команду тут же повторила пара десятков звонких, молодых голосов, и вся топтавшаяся на перроне людская масса пришла в движение. Павел ускорился. «Успею, - подумал он на бегу, - запрыгну в последний вагон!» Он мчался, расталкивая спешивших на свои места сослуживцев, которые оглядывались, не понимая странной, неправильной, куда-то в сторону, спешки непонятного младшего лейтенанта, сгрёбшего в руке ушанку и оголившего в такой мороз коротко остриженные волосы с уже чётко обозначенными залысинами. Быстро бежать не получалось, вечно приходилось тормозить, чтобы не сбить кого с ног, обегать целые группы ринувшихся на посадку бывших моряков. А девочка, как назло, повинуясь крикнувшему ей что-то и активно махавшему обеими руками железнодорожнику, живо подняла свою корзинку и торопливо зашагала совсем в другом направлении, где её ждало тепло очага и, наверное, заботливая мать. Воеводов мог бы успеть догнать её, но его остановил строгий голос старшего по составу:
- Младший лейтенант, Вы куда это лыжи навострили?
Огорошенный этим властным окликом, Павел остановился резко, почувствовав себя стреноженным конём.
- Виноват, товарищ капитан, показалось, - открываться начальству он не захотел.
- Так в чём же дело? Марш в вагон!
- Есть, - Воеводов приложил руку к наспех нахлобученному головному убору, субординация взяла верх над чувствами, резко развернулся и побежал, но уже в другую сторону.
Он достиг своего вагона уже когда поезд тронулся, и запрыгнул в него, ухватившись за чьи-то протянутые сильные руки. Не затворяя полностью широкий проём, он стоял в нём и ловил глазами девчоночью фигуру в стародревнем тулупчике. Вот, наконец, она начала проплывать за дальним краем платформы, и Воеводов изо всей силы закричал: «Нина, Нина, это я, твой папа!»
Девочка даже обернулась и показала своё лицо, до носа спрятанное в шерстяной платок, замотанный поверх тулупчика, но на таком расстоянии Павел смог опознать лишь несколько едва различимых чёрточек, не скрытых деревенской одёжой. И он стоял и стоял перед раздвинутой дверью, пока его не пробудил из этого оцепенения голос командира батальона: «Слушай, Воеводов, ну показалось тебе, закрой дверку, а то мы тут окоченеем скоро!» Павел повиновался и молча, с посеревшим лицом проследовал к своей койке. Сердце колотилось, уши замёрзли, пальцев он не чувствовал, но думал только обо одном: «Она или не она?»
То была не Нина.
Лида с детьми в это время пряталась от немцев в забытой Богом тверской деревеньке, километрах в сорока ото Ржева. Немецкие танки и мотопехота передвигались с большей скоростью, и, значит, уйти от них они попробовали, но не успели. В одной деревне путь преградили немецкие мотоциклисты в пузатых очках и длинных прорезиненных плащах. Их почему-то очень развеселило зрелище женщины с двумя детьми и чемоданом, семьи, явно пытавшейся не остаться в оккупации, под властью германского фюрера. Ничего подозрительного в этом не увидели, ещё во Франции в сороковом году они обгоняли куда бòльшие колонны беженцев, поэтому просто покуражились немного, перегораживая поочерёдно мотоциклами дорогу Лиде и со словами «Пуф-пуф!» изображали указательным пальцем пистолет. Наверное, им было просто скучно.
Однако Лида перепугалась не на шутку и поэтому возвращаться во Ржев не стала. Тем более, что ходили слухи про то, как оккупанты разыскивают семьи командиров Красной Армии и чуть ли не расстреливают их. Поэтому пришлось искать кров не в городе, а в затерянной среди лесов деревеньке, куда даже советская власть не смогла по-настоящему проникнуть, и народ тамошний говорил до сих пор Тверь, а не Калинин. Добрые люди, пожилые колхозники, приютили их в своём доме и даже не брали никаких денег за проживание и еду. Только Лидино участие в хозяйстве и являлось какой-то символической оплатой. Даже когда пришёл местный полицай осведомиться о новых жильцах, хозяйка сказала, что это её племянница из Смоленска приехала, дом у них, мол, сгорел, снаряд попал, когда они все в подполе сидели. Что родственники у стариков в Смоленске имелись, о том знала вся деревня, посему вопросов не возникло. Но томительное ожидание того, что их тайна откроется, мучало Лиду всё время.
Страх не отпускал её даже во сне, и, бывало, она вскрикивала среди ночи, увидев в сонном бреду, как солдаты в сапогах с широкими голенищами уводят пытающуюся вырваться у них из рук Нину или вытаскивают из-под кровати запрятавшуюся там и дрожащую от страха Люсю. Она просыпалась в холодном поту с колотившемся в сумасшедшем ритме сердцем, оглядывалась – все были на месте, девочки сопели рядом, с печки раздавалось похрапыванье хозяев. Потом долго не удавалось уснуть, и утром всегда жалевшая беженку Поликарповна, увидев красные от бессонницы глаза Лиды, лишь качала головой и приговаривала: «Ох и нет же тебе покоя, Лидия, бедняжка ты наша!»
Месяцев девять спустя, в эвакуации, в разгар знойного лета сорок второго года, второго военного лета, Нина торговала пышками из ворованной муки на небольшой станции в Тамбовской области. Это был единственный способ выжить, не умереть с голоду после потери детских карточек. И совсем как её отец в тот морозный ноябрьский день, Нину окликнул обритый наголо солдат из отправлявшегося поезда. Он ей кричал: «Девочка, ты Нина? Нина?». А она стояла ошарашенная неожиданным вопросом незнакомого дядьки и ничего толком не смогла произнести до тех пор, пока 27 перед глазами не остался только раскачивавшийся из стороны в сторону последний вагон.
То был дядя Лёсик, мамин брат, он запомнил её - за год до войны они навещали родственников в Белоруссии. Он так любил возиться со старшей племянницей в тот короткий приезд ржевских родственников к бабушке и дедушке и вдруг наткнулся на неё в бешеной круговерти войны. А она не смогла его узнать из-за сбритых усов и наголо остриженной головы! Так, во всяком случае, Нина Павловна считала всю свою жизнь.
Лёсик, Александр Игнатьевич Побылой, согласно ответу на запрос, посланному после войны по просьбе бабушки Авдотьи, Лидиной мамы, пал смертью храбрых в сентябре 1942-го года под Сталинградом, куда и шли все воинские эшелоны через никому неизвестную станцию Оборона, где маленькая Нина продавала пышки из ворованной муки.
Воеводов тоже вышел, свернул «козью ножку», пайковые папиросы кончились накануне, и теперь он, как и все, обходился самокрутками. Сам железнодорожник, он с неожиданным для себя любопытством оглядывал станционное хозяйство и людей, его обслуживающих. А там все были заняты делом, один путеец шёл и стучал молоточком по колёсам,другие суетились около водонапорной башни. Паровоз заправляли водой, и можно было свободно, не ожидая громкой, переливающейся на все тридцать три дублирующих голоса, команды «По вагонам!», пройтись по мощёной булыжником платформе, поизучать деревенский товар в лотках и корзинах и, чем чёрт не шутит, сторговать что-нибудь у закутанной в три платка тётки с худющим лицом. Начфин выдал оклад за два дня до отправления, поэтому красивыми серыми купюрами с лётчиком Воеводов был обеспечен, имелась даже пара десятков синеньких двадцатипятирублёвок.
- Сушёные яблоки! - кричала надрывно пожилая женщина.
- Солёные огурчики! - вторила ей другая.
Ни то, ни другое не интересовало Павла Петровича. Он подошёл к старухе с вязаными варежками. Сам удивился, кому она продавала свой товар, здесь теперь, кроме воинских эшелонов вряд ли кто останавливался, а солдат снабжали уставными рукавицами. - И кто же у Вас покупает варежки, - неожиданно для себя поинтересовался Воеводов, поздоровавшись с бабулей.
- Знамо дело кто, твой брат, служивый, как ты, вон у тебя есть что на руки одеть, а вчерась поезд проходил с грузинами аль армянами какими-то, так у них и шинелишки были тонкие, а варежек-то и вовсе не видели они. Очередь ко мне стояла, всё что навязала за два месяца, продала, домой бегать пришлось. Я им тока сказала, вы, болезные, подождите, я сичас, так они и подождали.
- Ну у наших-то у всех есть чем руки согреть, это Вы зря на морозе стоите.
- Так мы в здании греемся, пока эшалона нет, да и не только варежки у меня, вон и носки вязаные, погляди, твой размерчик тоже имеем, - сказала торговка, бросив взгляд на новенькие валенки лейтенанта.
- Спасибо, бабушка, я лучше чего другого присмотрю.
- Ну смотри, внучок, смотри, - несколько обиженно-ехидно напутствовала продавщица (она всего-то лет на двадцать старше «внучка» была, только жизнь состарила больше) и тут же заголосила надрывным и переливистым бабьим голосом, каким обычно тянут заунывные, но местами взрывные песни на деревенских посиделках.
- Варежки, носочки вя-я-яза-а-а-а-ные, падха-а-ди, налетай, забира-а-й, только деньги мне дава-а-й!
Воеводов огляделся вокруг, бойцы всё так же неспешно сновали или задумчиво покуривали на перроне, а паровоз уже закончил заливать воду и вовсю чихал паром из-под больших колёс, крашеных в красный (спицы) и в чёрный (обода) цвета. Ещё немного и прикажут рассаживаться по вагонам. Но пока команды не дали, можно было вдохнуть свежего воздуха, несмотря на пронизывающий холод — всяко в теплушке отогреешься.
Тут он узрел маленькую девчушку с косичками, торчащими из-под взрослой, нахлобученной ниже бровей шапки на другом краю короткой платформы. Она стояла у самого первого вагона, явно предлагая какой-то товар нескольким красноармейцам, высунувшим головы из деревянного корпуса теплушки. Небольшой такой силуэт во взрослом, до пят, тулупе вертелся во все стороны, выкрикивая непонятные на расстоянии слова. И что-то до боли знакомое показалось Павлу в стеснённых одеждой жестах, в движениях девочки, хоть и скрытых тёплой амуницией. Павел напряг память, пытаясь сообразить, кого ему напоминает девочка своими быстрыми, зазывными выбрасываниями рук.
И вдруг его озарило: «Нет! Не может быть! Такого не бывает!» Руки юной торговки двигались совсем как ручонки Нины, его старшенькой, когда она рассказывала папе какую-нибудь очень важную, по её мнению, историю, например, о последней стычке с соседским хулиганом Петькой. Воеводов потряс головой, как будто пытаясь отрешиться от нахлынувшего наваждения, присмотрелся ещё раз - сомнений не могло быть, девочка махала ручками совсем как Нина, картинно выворачивая ладони на самом излёте выброса руки.
Словно очнувшись от внутреннего ступора, Воеводов рванул с места, почти бегом, в сторону девочки, но тут пронзительно-предательски кто-то прокричал «По вагонам!». Команду тут же повторила пара десятков звонких, молодых голосов, и вся топтавшаяся на перроне людская масса пришла в движение. Павел ускорился. «Успею, - подумал он на бегу, - запрыгну в последний вагон!» Он мчался, расталкивая спешивших на свои места сослуживцев, которые оглядывались, не понимая странной, неправильной, куда-то в сторону, спешки непонятного младшего лейтенанта, сгрёбшего в руке ушанку и оголившего в такой мороз коротко остриженные волосы с уже чётко обозначенными залысинами. Быстро бежать не получалось, вечно приходилось тормозить, чтобы не сбить кого с ног, обегать целые группы ринувшихся на посадку бывших моряков. А девочка, как назло, повинуясь крикнувшему ей что-то и активно махавшему обеими руками железнодорожнику, живо подняла свою корзинку и торопливо зашагала совсем в другом направлении, где её ждало тепло очага и, наверное, заботливая мать. Воеводов мог бы успеть догнать её, но его остановил строгий голос старшего по составу:
- Младший лейтенант, Вы куда это лыжи навострили?
Огорошенный этим властным окликом, Павел остановился резко, почувствовав себя стреноженным конём.
- Виноват, товарищ капитан, показалось, - открываться начальству он не захотел.
- Так в чём же дело? Марш в вагон!
- Есть, - Воеводов приложил руку к наспех нахлобученному головному убору, субординация взяла верх над чувствами, резко развернулся и побежал, но уже в другую сторону.
Он достиг своего вагона уже когда поезд тронулся, и запрыгнул в него, ухватившись за чьи-то протянутые сильные руки. Не затворяя полностью широкий проём, он стоял в нём и ловил глазами девчоночью фигуру в стародревнем тулупчике. Вот, наконец, она начала проплывать за дальним краем платформы, и Воеводов изо всей силы закричал: «Нина, Нина, это я, твой папа!»
Девочка даже обернулась и показала своё лицо, до носа спрятанное в шерстяной платок, замотанный поверх тулупчика, но на таком расстоянии Павел смог опознать лишь несколько едва различимых чёрточек, не скрытых деревенской одёжой. И он стоял и стоял перед раздвинутой дверью, пока его не пробудил из этого оцепенения голос командира батальона: «Слушай, Воеводов, ну показалось тебе, закрой дверку, а то мы тут окоченеем скоро!» Павел повиновался и молча, с посеревшим лицом проследовал к своей койке. Сердце колотилось, уши замёрзли, пальцев он не чувствовал, но думал только обо одном: «Она или не она?»
То была не Нина.
Лида с детьми в это время пряталась от немцев в забытой Богом тверской деревеньке, километрах в сорока ото Ржева. Немецкие танки и мотопехота передвигались с большей скоростью, и, значит, уйти от них они попробовали, но не успели. В одной деревне путь преградили немецкие мотоциклисты в пузатых очках и длинных прорезиненных плащах. Их почему-то очень развеселило зрелище женщины с двумя детьми и чемоданом, семьи, явно пытавшейся не остаться в оккупации, под властью германского фюрера. Ничего подозрительного в этом не увидели, ещё во Франции в сороковом году они обгоняли куда бòльшие колонны беженцев, поэтому просто покуражились немного, перегораживая поочерёдно мотоциклами дорогу Лиде и со словами «Пуф-пуф!» изображали указательным пальцем пистолет. Наверное, им было просто скучно.
Однако Лида перепугалась не на шутку и поэтому возвращаться во Ржев не стала. Тем более, что ходили слухи про то, как оккупанты разыскивают семьи командиров Красной Армии и чуть ли не расстреливают их. Поэтому пришлось искать кров не в городе, а в затерянной среди лесов деревеньке, куда даже советская власть не смогла по-настоящему проникнуть, и народ тамошний говорил до сих пор Тверь, а не Калинин. Добрые люди, пожилые колхозники, приютили их в своём доме и даже не брали никаких денег за проживание и еду. Только Лидино участие в хозяйстве и являлось какой-то символической оплатой. Даже когда пришёл местный полицай осведомиться о новых жильцах, хозяйка сказала, что это её племянница из Смоленска приехала, дом у них, мол, сгорел, снаряд попал, когда они все в подполе сидели. Что родственники у стариков в Смоленске имелись, о том знала вся деревня, посему вопросов не возникло. Но томительное ожидание того, что их тайна откроется, мучало Лиду всё время.
Страх не отпускал её даже во сне, и, бывало, она вскрикивала среди ночи, увидев в сонном бреду, как солдаты в сапогах с широкими голенищами уводят пытающуюся вырваться у них из рук Нину или вытаскивают из-под кровати запрятавшуюся там и дрожащую от страха Люсю. Она просыпалась в холодном поту с колотившемся в сумасшедшем ритме сердцем, оглядывалась – все были на месте, девочки сопели рядом, с печки раздавалось похрапыванье хозяев. Потом долго не удавалось уснуть, и утром всегда жалевшая беженку Поликарповна, увидев красные от бессонницы глаза Лиды, лишь качала головой и приговаривала: «Ох и нет же тебе покоя, Лидия, бедняжка ты наша!»
Месяцев девять спустя, в эвакуации, в разгар знойного лета сорок второго года, второго военного лета, Нина торговала пышками из ворованной муки на небольшой станции в Тамбовской области. Это был единственный способ выжить, не умереть с голоду после потери детских карточек. И совсем как её отец в тот морозный ноябрьский день, Нину окликнул обритый наголо солдат из отправлявшегося поезда. Он ей кричал: «Девочка, ты Нина? Нина?». А она стояла ошарашенная неожиданным вопросом незнакомого дядьки и ничего толком не смогла произнести до тех пор, пока 27 перед глазами не остался только раскачивавшийся из стороны в сторону последний вагон.
То был дядя Лёсик, мамин брат, он запомнил её - за год до войны они навещали родственников в Белоруссии. Он так любил возиться со старшей племянницей в тот короткий приезд ржевских родственников к бабушке и дедушке и вдруг наткнулся на неё в бешеной круговерти войны. А она не смогла его узнать из-за сбритых усов и наголо остриженной головы! Так, во всяком случае, Нина Павловна считала всю свою жизнь.
Лёсик, Александр Игнатьевич Побылой, согласно ответу на запрос, посланному после войны по просьбе бабушки Авдотьи, Лидиной мамы, пал смертью храбрых в сентябре 1942-го года под Сталинградом, куда и шли все воинские эшелоны через никому неизвестную станцию Оборона, где маленькая Нина продавала пышки из ворованной муки.
