Иван Карасёв. Кипение страстей сердечных

Закат. Стол с чаем. Вместе поскучаем

  Водная гладь сияла кровавым багрянцем вечерней зари. Ещё минут пятнадцать назад она чернела как старая, забытая на чердаке, железка. А сейчас ярко-рыжее светило совершенно переменило её колор. Оно завершало свой дневной путь и медленно катилося в тенебры ночи. Прямо за далёкие высокие ели. Вот оно тронуло «голову лося», так Мари называла огромное, над вышиной зелёной дальней ряби, древо, то ель могучая стояла с замысловатою вершиной. Потом кровавое ярило другую крону зацепило и, чиркнув изумруд их почти ровных шапок, исторглось из сих пут. Но ночь приходит тихим сапом. Солнце лишь нашло руптуру в ранжире хвойного строенья. И ретирада продолжалась, светило с медленностью зачало вновь теряться в лазоревом пленении своём. Надлесный кусок неба покамест рдел пронзительной краснотой, но и он был обречён — ещё немного надо, и сумрак укроет собой леса, поля и паствы, и озёра. Опять виктория ночи.
  — Madame, puis-je me joindre à vous[1]? — Мари внезапно вздрогнула и мало не избегнула, чтоб чашку с чаем на пол не обронить, голос Фабьена ни с чем нельзя сравнить. Над нею в полумраке почти нависла статная фигура в дорожном синем фраке, белоснежных лосинах и высоких чёрных сапогах.
— N’ êtes vous pas contre[2]?
   Она даже не знала по какой причине грустные сии интонации так трогали её, не трогали, пронзали будто острое копьё.
  — Oui, bien sûr[3], Monsieur, конечно, — не задумываясь ответила она, но тут же спохватилась, — Мсье Фабьен ведь знает, что mon mari, мой муж, заповедал французский в нашем доме, на нём он разрешил мне лишь писать в альбоме. Он вправду полагает, что злочестье всё от санкюлотов, и от базарного жаргона их. А зло ведь может быть и в нас самих. Но посему давайте речь вести по-русски. Вы весьма неплохо владеете российским языком, так скажет всяк, кто вам знаком, — Мари замялась тут немного и добавила, — наверное, паче иных савантов вы знаете все правила, vous maîtrisez[4] его намного лучше моего, владеете вы им как будто бы родным.
  — Я не могу перечить вам, подобны ментору вы в Элладе древней,
  — Растягивая по-московски «а» ответствовал Фабьен смиренный,
  — Здесь вы решаете, как нам друг с другом изъясниться.
  Итак, позволите мне к созерцанью присоединиться?
  — Конечно, но, мой любезный друг, я повторяю,
   Я ничего здесь не решаю,
   Здесь муж мой добрый умеет всем располагать.
   А я сама не безупречно языком моих: ancêtres, ах слово надо знать!
  — Предков ваших, желаете сказать?
  — Способствовал Фабьен ей слово подобрать.
  — Да-да, vous avez raison[5],
  Я не совсем владею русским языком,
  Хоть он наших отцов и дедов способ изъясненья.
  И не подвержено сомненью,
  Вы совершеннее освоили его.
   Сие усердья торжество!
   Какая вам хвала за это!
   Какой использовали метод?
  — Благодарю, сударыня, судьбе своей я оным одолжён.
  Шестнадцати годов оставить Родины пределы оказался принуждён.
  Немало предстояло: путь трудный был пройдён,
  И там не раз я был спасён.
  Скитания по Европе, звон шпаг, блеск эполет,
  Покуда я всего-то в двадцать лет
  Не оказался в вашем чудном крае как новый эмигрант,
  Тогда им правила Catherine la Grande[6],
  Великая царица. Освоить ваш язык подвигнула необходимость.
  Да и способен к языкам я оказался — Божья милость.
  И, верю, наречье русское в его московском очертанье, познал я без изъяна,
  Хоть и не сыпалось оно как божья манна.
  — Надежды ваши справедливы.
  Да, обстоятельства были так бурны, так тяжелы судьбы извивы,
  Превратностей немало испытали вы,
  Легко могли лишиться головы.
  А я, увы, родного, нет, слово здесь не то, родной он лишь по предкам,
  Но таковым он будет моим деткам!
  Так да, родного языка узнанье,
  Я от девушки дворовой получала,
  Что одеваться мне, девчонке, помогала.
  И до сих пор я путаюсь, хотя и знаю,
  Когда бы надобно сказать в Москве, когда в Москву.
  Но, право слово, любой язык сломает голову̀!
  Учиться им, конечно, надо смолоду. Ну что ж, угодно ли вам чаю? — Мари сдвинула собеседнику чашечку с рисунком арабесок. Она стояла как довесок, для неожиданного гостя будто была приуготовлена она.
  — С превеликим удовольствием, сударыня! Дозволите мне сесть?
  — Ах да, конечно, берите это место, и чаю мы попьём тут вместе, — Мари, наполнив чашку Фабьена, изящной ручкою махнула в сторону плетёного соломой кресла с подлокотниками, соделанного местными работниками, — простите, что вниманием вас я обделила!
  — Ну что вы, право, ведь я нечаянно для вас ворвался в закатную сию картину, — тут взором де Бомонт вечерний вид лесов окинул, - и извиняться вам не надлежит, — француз поставил чашку на средину, — Премного благодарен вам за ласковый приём и за возможность быть вдвоём.
   — Ах, что вы, сударь, я всего лишь чаю предложила. И я заранее прошу меня простить, я не болтушка и просто обожаю лицезреть заходы солнца, когда оно спускается  в лесов оконца.
   Француз учтиво поклонился. «Как он воспитан, quelles manières[7]! Скитанья не поставили барьер его манерам, — прошептала себе Мари и вздохнула, — Ах, Боже, вот бы cher Michel[8] имел такую цель, хотя б на треть столь куртуазен был! И светится лицом, глазами пронизает! Мари, Мари, угомони свой пыл, пока его твой собеседник не открыл!»
   Фабьен де Бомонт был сыном французского дворянина средней руки и вместе со своим семейством из Франции спасался бегством немедля по аррестации Бурбонов двух четы. Надежды жить во Франции пусты, решили и не стали ждать судьбы, пока она не бросит их в Консьержери и не отправит на эшафот как матери сестёр и многих camarades de ce malheur[9], товарищей в беде, в Париже и везде, а там рубили главы, и де Бомонты оказались правы. Но без всякой славы обрекли себя на жизнь скитальцев. Maman не стала долго жить у немцев и умерла от инфлюэнцы, papa сумел пристроиться в Саксонии на третьи роли, а Фабьен рекрутировался в австрийские войска, где, впрочем, прослужил почти четыре года, опламенённые в невзгодах. Затем познал стороны разные, чужие, пока попутный ветер не занёс его в далёкую Россию и в её строгие стихии. Воевать охоту он утратил да и не с кем было в оный час — Костюшко учинили ведь разбитие как раз, ещё до появления Фабьена в холодной северной стране, а в поход персидский войска ушли по той весне. Тогда двадцатилетний юноша, имев прекрасное образованье и в экономии хорошие познанья, нацеленные на ведение хозяйства, удачу стал пытать на этой ниве и получилось у него вполне счастливо. Новый эмигрант работать начал как помощник, консультант, в купеческих лабазах, во второй столице, там проходил он свой лицей, а года через три тяжёлых, уменьями благословен, он вышел в управляющие барских деревень, бурмистры, как тогда предпочитали говорить. Лета росли, ему вверяли больше дел, и он в них преуспел, показывал и честность, и искусность, и вот, как человек способный, он принят был сначала пробно супругом Маши, Михайло Семёновичем, распоряжаться вторым своим именьем (вторым по счёту, но не по значенью, ибо считалось в нём три сотни душ одного мужеского пола), Коськовской вотчиной, что отстояла на четырнадцать вёрст от родовой усадьбы в селе Чурилово, Рославльского уезда.
   Рослый, осанистый, с угольно-чёрными курчавыми власами, прямым латинским носом и неожиданной голубизны глазами являл собой он тип француза-сердцееда, но в деле был всегда усердием отмечен, в провинностях с матронами замужними он также не замечен, и вовсе редко заводил с такими барынями речи. Вот посему Михайло Семёнович Кобылкин позвал успевшего француза в корень расстроенном хозяйстве совершить порядок, он получил его в придаток. Причиной бед в именьи являлось пьянство. Хозяин, брат Кобылкина, вёл дни свои в нетрезвом постоянстве, его греховный мир был недостоен для дворянства. Замёрз, напившись, в чистом поле, такая дворянину вышла доля. Ну а вдовец Кобылкин ведь под старость, а ему уж застучал седьмой десяток, женою молодой обзавестись решился и взял Мари Полянскую, красавицу с златыми волосами и очами цвета глубинной черной синевы. Для бесприданницы Марии, расклады таковые были не новы̀. Папа̀ её по карточным страстям одни долги оставил дочерям. Лишь бабушкин сундук, полный платков, салопов, да каменья на дюжину всего холопов, не боле, смогли приданое Мари составить. Михайло Семёнович за оным и не гнался, лишь лоно молодое для продолженья рода Кобылкину было потребно, ведь сам он жил решительно безбедно, а фамилию мечтал продолжить, но вот бездетным быть случилось на старости годов, лет двадцать оставался вдов. Мари, сердце укрепя, уговорам материнским уступила, откуда у девицы юной сила? Она, конечно, иного суженого зрила, совсем не прагматического старца, обрюзгшего и телом, и лицом, но рыцаря-героя и красавца. Однако же судьбы случился перекос, достался ей Кобылкин с двумя пучками жиденьких волос.
   Земное светило сверзнулось в дальнюю бездну, и тьма ночная окутывала как ежедневно озёра и леса, поля и улочки селитьбы. Весь барский сад покрыла темнота и только крошечный кусочек неба на закате ещё светился багряным островком в лилово-красно-синем ожерелье, оно являло дня похмелье.
   Фабьен, устав обозревать темнеющую кромку,
   Вдруг кашлянул негромко.
   Он без сомненья испытывал острейшее желанье
   Услышать нежный голосок Мари и приложил тому немало рвенья.
   В своём Коськове, увы, он не имел приличного ему общенья.
   Там видел лишь девах лицом пунцовых
   И глаз прискучивала парочка дворовых —
   Девок здоровых и толковых
 — Парасьи да Анисьи, определённых в дом господский готовить, прибираться,
  Да не лениться, а стараться
  И на потребу барского хотенья
  Ставить варенья да соленья.
  Легко б умел Фабьен упругий круп Анисьи оседлать в усадьбе,
  Коль возжелал бы и без свадьбы.
  Но не таких амуров жаждал он,
  И не о ней он видел свой заветный сон.
  Да и разве есть сравненье в них, в сих bergerettes, пастушках,
  Душою мягких, но простушках,
  С Марией Александровной, это иной фасон!
  Её божественная, сладостная бледность, глаз океан бездонный, взора нежность и плеч округлых мечтательная нега! И целомудренность манер! И звонкий голосок! Лишь несколько словечек иль фраз, не значащих ну ровным счётом ничего как раз, муслинового платья нежное шуршанье и voila — протекшего воспоминанье, того, что удалилось вечно, а нынешнее длится бесконечно! И ощутить себя как на том, единственном и первом во всей тридцатилетней, жизни, приёме у графа де Конпер, когда кудрявая Аньес глазами с ним играла, а он был робок и застенчив, и Аньес в конце концов устала. Мари, конечно, старше, замужняя и мать, да и сам уже не мальчик, но сколько бы он отдал за ту пленительную ножку, что взор искал под облаченьем из муслина! Да хоть одень её в рогожку, всё едино - волнительна для глаз подобная картина.

[1] Мари, я могу присоединиться к вам? (фр., здесь и далее)
[2] Вы не против?
[3] Да, конечно, мсье
[4] Владеете
[5] Вы правы, ваш резон
[6] Екатерина Великая
[7] Какие манеры!
[8] Дорогой Мишель
[9] Товарищей по несчастью