Час ночи на дворе, а эта стерва орет, разоряется на весь двор. Из подъезда вывалилась — жаба жирная — и давай хрипеть-сипеть, и все матом. Сверху из форточки ей:
— Уймись, шалава!
Так она еще громче давай. Мерзкая тварь, злая, красным фонит, под красным — желтая подложка страсти. Сука похотливая, лает, потому что потрахаться не удалось. Ненавижу... Тут окно на первом этаже открылось, мужик оттуда выставился, рожа пропитая. Я далеко стою, на тропинке за кустами, а и отсюда вижу — алкаш. Он тоже вопить принялся:
— Элка, дура, бля, куда поперлась?! Домой давай иди, стервозина!
И тоже мат через слово, вернее слово через пару матов. Во парочка — баран да ярочка. Нажраться, водкой залиться, подраться, потрахаться. Скоты. Эта Элка ему в ответ от локтя отмахнула:
— Во тебе, домой!
Меня ненавистью, как кипятком из душа, с головы до ног ошпарило. Чувствую, в глазах розовый туман поплыл, адреналин в кровь пушечным залпом. В затылок молоток застучал. Перекидываюсь! Куда? Когда? До полнолуния больше недели еще. Сейчас вообще луны нет, безлуние абсолютное, небо как чернозем.
Так не бывает!
Бывает, оказывается...
Когти вытягиваются, зубы... Шерсть на загривке вздыбилась. Запахи в нос хлынули. Мокрый сизый запах бесстыдной неприкрытой земли под лапами, серый смешанный, перевитый — подвальной холодной гнили и теплой кухонной сыти от домов, кислый лимонный дух похоти от этой бабы, стоящей в двух прыжках от меня.
Она пошкандыбала вдоль дома прочь от своего подъезда, мужик поорал ей вслед немного, потом крикнул:
— Ну и пошла на х.., прошмандовка, домой не пущу! — и окно захлопнул.
Бежать за ней, догнать, броситься, загрызть...
Она в подворотню свернула, там дверь, вытащила ключ из кармана, отпирает. Я уже рядом совсем, ноздри забиты ее кислой вонью так, что пришлось открыть пасть, глотать воздух, иначе задохнусь. Она не чует меня — я сзади в темноте.
Скрипнув, отъехала железная створка. Прыгаю ей на спину, вталкиваю в узкую захламленную клетку. Дверь захлопнулась. Ты в западне, сука, тебе не уйти. Она падает на пол, кричит. Никто тебя, не услышит, сука. Рву ее когтями, рву зубами, захлебываюсь ее кровью, бьющей мне в пасть. Соленой, свежей, чистой. Вкусной. Добраться до горла. Перегрызть. Она дернулась последний раз, затихла, только толчки крови из перекушенной артерии. Последние.
Все.
Перекидываюсь обратно. Открываю дверь. Ухожу.
Он назвал ее Элкой, эту спившуюся похотливую сучку. Ее звали Элкой, Эллой. Это все и решило. Завопи тот пропойца из окна: «Катька» или «Танька», и она, возможно, осталась бы жива. Возможно. Я бы прошла мимо. Но Элла — мое имя, только мое.

***

Я всегда была Эллой. Сколько себя помню. Правда никто этого не знал, даже мама. Они называли меня разными именами. Другими. Неправильными. Но я не спорила. Откликалась. Пусть. Я-то знаю, кто я.
Я — Элла. Я — оборотень.
Правда, перекидываться я не так уж давно стала. Сколько лет с первого раза прошло? Да, пожалуй, около пяти, я тогда наш строительный колледж заканчивала. Ага, колледж! Одно название, что колледж. Как была путяга, так путяга и осталась. Тогда тоже зима была. Вечер, часов девять, темно. Я после тренировки бегаю, «заминка» называется. Холодища тогда была, не то что нынешние сопли. На улице никого, пусто. Бегу, хрусть-хрусть, слежалый снег под ногами, нос морозом обжигает. По улице вдоль школы-интерната, а там решетка высокая, и вдоль нее кусты, сирень, наверное, у нас в городе кругом сирень. Вдруг за кустами звуки какие-то, возня и вроде мычания, страстного такого, но не громкого.
Я встала.
Верно говорят, любопытство кошку сгубило. Вот бежала б своей дорогой. Может, ничего бы и не случилось. Но нет. Полезла сквозь голый куст, а он густой, зараза, попробуй потихонечку, чтоб не услышали. Продралась, смотрю сквозь решетку: это угол самый дальний, туда снег с территории школы сгребали всю зиму, и там кучи высоченные, укатанные, с них на санках съезжают. Тут как раз из-за крыш луна вылезла, круглая, пузатая, тяжелая. Снег высветлила. Между этими кучами, так, что не видно ниоткуда, только если из куста, там, где я притаилась, мужик девку убивает. Я сразу поняла, что убивает. Она голая на снегу лежит, и руки у нее связаны чем-то, и рот забит или заклеен. Это она мычит, кричать не может. Мычит и извивается вся, на спине своей голой по снегу елозит. А он ее ножиком режет неспешно. Вот так ведет лезвием сверху вниз от груди по животу. Кровь выступает и струйками стекает. И вся она уже в кровавых ручейках, и снег вокруг сочный, как гранат.
Мне сначала страшно стало. Очень. Я просто прилипла к месту, убежать не могу, глаза закрыть не могу, смотрю. Горячо мне становится, будто вливают в вены яд, он жжет меня повсюду, в каждой клеточке. Тело корежит. В голове набат – бум-бум в затылок, и туман наплывает, картинка сбоит, то далеко, кажется, то прямо перед носом — руку протяни, в кровь вляпаешься. Я и протянула, захотелось в кровь обмакнуть, горяча ли она. Гляжу, а это и не рука уже, когти длинные, черные, острые. На четвереньки упала. Нет, на лапы. И в нос, вот еще только что отмороженный, бесчувственный, запахи хлынули. Много. Оглушили грохотом. Я и не подозревала, что запахи имеют цвет, да еще и звучат. Раньше что? Ну кофейком бочковым из буфета тянет, в столовке — рыба жареная, рассольник, просто, обыденно.
А тут все сразу по-другому стало.
Снег, он сиреневым звуком пахнет, тихим, бесконечным, таким: «А-аа, А-аа» — как музыкальная шкатулка игрушечная. От мужика того, убийцы, бурной радостью, восторгом бьет. Чистым, синим без примесей, громко, литаврами. А девка кислая — лимон, челюсть сводит. Я сразу поняла, так похоть пахнет. Она этого мужика хотела, завлекала, думала, он ее трахать будет, открывалась перед ним. А он ее... Ха-ха... Дура! Так тебе и надо. Мне захотелось прыгнуть на нее, рвать это голое голодное тело, исходящее кровью и белой ледяной болью. Кусать его, грызть, почувствовать его вкус...
Стало весело.
Я ломанулась сквозь черные ветки обратно на дорогу, помчалась, вывесив язык. Мне было жарко, от шерсти валил пар, я это чувствовала. Меня гнала радость, буйная, животная.
Сколько времени я бежала, где, куда, не знаю. Как перекинулась обратно, не помню.